Общеизвестно, что радиация не имеет ни вкуса, ни цвета, ни запаха — она невидима, ее невозможно услышать. И все же… ЧАЭС — огромный атомно-энергетический комплекс, в ночь аварии работали все четыре энергоблока, 5-й и 6-й — находились в стадии строительства.
Количество людей, работающих на ЧАЭС, определено следующими нормами: на 1 мВт генерирующей мощности обязан находиться один человек. Мощность четырех функционирующих блоков станции до аварии — 4000 мВт, таким образом, в штате ЧАЭС числилось порядка 4 тыс. работающих.
В ночь с 25 на 26 апреля 1986 г., на 1-й и 2-й очереди станции находилось 176 человек дежурного эксплуатационного персонала, в том числе работники соответствующих цехов и ремонтных служб. Кроме того, на сооружении третьей очереди ЧАЭС (5-й и 6-й энергоблоки), которое также было организовано круглосуточным вахтовым методом, работало 286 строителей и монтажников.
Все эти люди — потенциальные жертвы, испытавшие на себе критические уровни острого радиационного облучения. Некоторые из них прожили после аварии не больше года, другим удалось протянуть на пару лет больше. Те, кому чудом удалось выжить, обречены на пожизненные проблемы со здоровьем, они — последствия той страшной ночи. Свои эмоции и потрясения, которые пришлось испытать, они описывают таким образом:
А.А.Бреус, инженер на 4-м блоке Чернобыльской АЭС
«…Меня охватило чувство готовности сделать что угодно, ощущение приподнятости и какой-то неуместной торжественности. Через несколько лет узнал, что это была так называемая “радиационная эйфория” – именно такое состояние может вызывать высокая радиация. Чуть позже исчезло чувство возвышенности, начало тошнить – это уже признак сильного облучения.
Тошнота прошла после противорвотной таблетки из солдатской аптечки в оранжевой коробочке, которую на пульт принес Сергей Камышный, начальник смены реакторного цеха, и “угостил” меня и Виктора Смагина. Вечером после смены, когда я сбросил белую операторскую униформу, удивился, что все тело приобрело бронзовый загар, он исчез только через три дня – видимо, организм активно боролся с полученным облучением…
«…Були в тот день сильные чувства, не связанные с радиацией. Утром, когда подъезжая к атомной станции, я увидел из автобуса разрушенный реактор, первая моя мысль была: “Этого не может биты!” Мелькнула мысль о “братской могиле” – подумалось, что под разрушенным блоком погибла вся ночная смена. Мне было совершенно непонятно, зачем нас сюда привезли, что тут еще можно поделать? И впервые в жизни я почувствовал, как поднялись волосы на голове! С тех пор я знаю, что выражение “волосы дыбом” – не просто метафора».
Навсегда запомнились ощущения, которые охватили меня во время пребывания на пульте четвертого реактора во второй половине дня 26 апреля: я там один, невероятно тихо, потому что нет привычного гудения и вибрации, слышно шуршание от малейших движений, даже как хрустят пластиковые бахилы.
Страха никакого не было, но одиночные звуки усиливали напряжение… Нахлынуло чувство досады от непоправимости ситуации, от собственного бессилия, вплоть до кома в горле… Надо было приложить усилия, чтобы вернуться от этого состояния крайнего отчаяния к рабочему ритму последовательных действий. На первом месте были профессиональные задачи, которые надо было выполнить любой ценой».
“Игра” в не виртуальную реальность
А.А.Бреус, инженер на 4-м блоке Чернобыльской АЭС
«…Мало понять, чем целый день занимались дежурные операторы внутри разрушенного блока, надо еще представить, в каких условиях они оказались. Кроме огня и радиации было много других опасностей. В частности, из разорванных труб били струи раскаленного пара и горячей радиоактивной воды, что вызвало у многих радиационные и термические ожоги. Один из атомщиков – Владимир Шашенок – умер в тот же день именно от ожогов. Операторов, мокрых от воды и пота, било электрическим током от разорванных проводов. Дышать приходилось едким ядовитым дымом и радиоактивной пылью.
Разрушенные строительные конструкции часто держались на “честном слове”, и в отдельных местах приходилось работать под бетонными глыбами, которые свисали с крыши, качались и могли рухнуть в любой момент. Ночью, сразу после взрыва реактора, одному из операторов – Юрию Корнееву – пришлось просто убегать от бетонных плит, которые одна за другой, как домино, падали у него за спиной с крыши турбинного зала. Это было жуткая, казалось бы, нереальная картина.
После Чернобыля уже выросло новое поколение, которое о Чернобыле знает скорее не из документальных источников, а по компьютерным играм. Каждый раз, когда наведываюсь в Припять, удивляюсь тому, что благодаря компьютерным играм молодые туристы, которые впервые оказались в пустом городе, знают его план и безошибочно указывают, где расположены почта, бассейн, стадион, школа и тому подобное».
Надо признать, что сравнение с компьютерными играми – сегодня не худший способ рассказывать о Чернобыле. Обстановка, в которой оказались атомщики, действительно была очень похожа на виртуальную реальность теперешних компьютерных игр. С той лишь разницей, что это была — настоящая реальность, в которой из боевого арсенала были только знание и чувство профессионального долга.
Не было нескольких жизней в запасе и возможности повторить маршрут в случае неудачи, каждый имел только одну единственную жизнь, которую легко можно было потерять. Ликвидаторы набирали не виртуальные баллы, а настоящие Рентгены: 1-а, 2-а, 3-я или 4-я степени лучевой болезни. Набрал свои “баллы” и я. По заключению службы дозиметрии Чернобыльской АЭС, моя доза облучения, которую я получил в тот день, составляет 120 бэр.
По нынешним украинским нормам, доза облучения операторов АЭС не должна превышать 2-х бэр за год, нормы Советского Союза в 1986 году позволяли облучения операторов до 5 бэр в год. Абсолютно смертельной считается доза облучения – 600 бэр.
После смены на разрушенном четвертом блоке еще два дня работал на третьем реакторе — занимался его охлаждением и переводом в стабильное безопасное состояние.
“Стрелочники” или главные виновники катастрофы
В Припять я приехал в 1982 году как дипломированный проектировщик атомных реакторов после окончания ядерной кафедры Московского технического университета им. Баумана, которую возглавлял академик Николай Антонович Доллежаль – главный конструктор первой в мире АЭС и чернобыльских реакторов.
Очевидно, что у каждого “ликвидатора” – свой Чернобыль, у каждого жителя Припяти – своя Припять. Не скажу, что город мне сразу понравилось, скорее, наоборот. Впрочем, теперь ценю свою причастность к жизни этого города, ныне безлюдного, и мне дорогие припятские страницы в моей биографии. Видимо, как и для большинства бывших жителей Припяти.
Чтобы стать за пульт реактора, диплома о высшем ядерном образовании было мало. Четыре года в Припяти – это непрестанное обучение, постоянные экзамены, медицинские проверки и тому подобное.
До аварии я не слишком интересовался политикой, в частности, международной. Но со временем это стало меня интересовать, вот только о событиях в мире из советских газет узнать было практически невозможно. Выучил английский. В мои руки, по недосмотру местных чиновников, попадали обзоры зарубежной прессы с грифом “для служебного пользования”, которые тогда готовились исключительно для партийных функционеров.
В Припяти я изрядно увлекся историей. Однако, это увлечение не пережило Чернобыля — после 26 апреля 1986 года воочию увидел, как пишется выдуманная история, и прочитав, что пишут об аварии в учебниках — потерял к этому доверие. Больше всего мне было не по душе от того, что советская пропагандистская машина говорила о чернобыльских операторах, переложив всю вину за катастрофу именно на них. Потом понял, что это ложь, которую пытались вписать жирной строкой в историю Чернобыля.
Я стал сам писать статьи для украинских газет, но печатали мои материалы по любым другим темам, только не о Чернобыле. Позже в одной из киевских редакций мне откровенно сказали, что “такие темы” запрещены для освещения в прессе. Мне ведь и самому, как и другим операторам, которые работали на ЧАЭС в первые часы после взрыва реактора, в 1986 году пришлось подписать бумажку для КГБ о неразглашении большого перечня сведений о Чернобыле.
Хорошо понимаю и проектантов и операторов, поскольку сам работал за пультом ядерного блока. Длительная работа дала возможность посмотреть на проблему со стороны и непредвзято. В итоге, больше склоняюсь на сторону операторов. Однако, со временем пришел к убеждению, что ковыряние только в технических причинах Чернобыля – дорога в тупик, потому что настоящие причины катастрофы лежат в моральной плоскости. А самые страшные последствия этой катастрофы – гуманитарные…».
…Уже после аварии А.А.Бреус много лет посвятил освещению проблем Чернобыля – технических, экологических, социальных, моральных, тем самым делая все, чтобы, как непосредственный свидетель событий той трагической ночи, ответить на лавину обвинений, которая свалилась на чернобыльских операторов, сделав их фактически “стрелочниками” и главными виновниками катастрофы.