Для каждого, кто был эвакуирован из Чернобыльской зоны после аварии на ЧАЭС, привязанность к месту тесно связана с привязанностью к родной земле. Именно земля имеет глобальное значение для ее обитателей, тогда как вынужденное переселение может разрушить устоявшееся видение своего мира.
Несмотря на то, что чернобыльские переселенцы — достаточно современные представители общества, чтобы потеряться в «широком мире» вне дома, им, как и многим другим, до сих пор присуща тенденция отождествлять дом с очагом и придавать ему глубокое символическое значение.
Наряду с православными, языческие традиции всегда поддерживались в современном обществе. Поэтому для его членов земля всегда была населена богами и духами, которые живут в природе, наряду с душами предков, которые могут вредить или защищать.
Устойчивая вера в предков сформировала среди эвакуированных из сел Чернобыльской зоны глубокое чувство необходимости продолжительной жизни в границах родного села:
«…Люблю всё в селе, даже могилки — и те свои, родные, такие красивые.. На поминки поеду, а от туда не хочется уезжать. Ну и что, что там хата развалена — там родители лежат. До деревни доезжаешь — такая колючка в сердце колет, что нельзя выдержать. Там же болото осушили — такая красота была…»,— говорит Зинаида Трофимова, ей 84 года.
Можно сделать вывод, что ее родная земля в Чернобыльской зоне не только жива — как существо, но и находится в тесной ассоциации с могилами предков. Таким образом, социальная структура для чернобыльских переселенцев, воспроизводится, как глубокое уважение к местам захоронений, а вера в предков стала сильнейшим фактором сохранения оригинальной, до аварийной идентичности.
Эта идентичность может быть понята как ощущение дома, где каждый может чувствовать близость друг с другом и быть принятым односельчанами «как свой» уже по определению.
История жизни до аварии переселенцев из Залесья, Владимировки, Городища, Вильчи, Андреевки, Деркачей, Буряковки, и ещё более 30 населенных пунктов, эвакуированных после аварии на ЧАЭС, более важна для них самих, чем история их собственной жизни на новом месте. Поэтому каждый из них не чувствует себя на месте переселения как дома, а считает своим домом — родное село, там в Зоне.
«Новое место не стало настоящим домом для чернобыльских переселенцев, каждая возможность увидеть свои дома и односельчан вызывает чувство дома, которое у них было до аварии».
Артефакты, привезенные из Зоны, как иконы, наряду с религиозным значением, получили дополнительную функцию репрезентации утраченной земли— в широком смысле священной и почти недосягаемой. Обычность этих объектов наряду с фактом того, что они были привезены из дома и впитали его атмосферу, делает их «приятными формами памяти».
То, что не только иконы, но и люди были перемещены из дома, объясняет дополнительную функцию воспроизведения прерванной идентичности чернобыльцев. Покидая свои жилища в Чернобыльской зоне после аварии, люди оставили в них иконы соответственно своему убеждению, что, пока в доме есть икона, в ней есть Бог. Старшее поколение чернобыльских переселенцев так объясняет важность икон в доме:
«Так по традиции, наверное идет, чтобы в каждой хате в уголке стояла икона — в том, где восход солнца. И в тех домах, где мы раньше жили, у меня тоже осталась икона. Человек хоть и уезжает из дома, но очаг никогда не оставляет без иконы…»
Иначе говоря, иметь в новом жилище иконы с родной земли для чернобыльцев значит — чувствовать связь со своим прошлым, историей, религиозным и культурным традициям родного села. Привязанность к месту повлияла на быт и взгляды чернобыльцев. Сразу после переселения, многие нелегально, лесными дорогами, вернулись в свои дома, оставленные в Зоне отчуждения.
В основном это были люди старшего поколения, которые не могли адаптироваться к ценностям нового места и чувствовали себя неудобно в чужих домах. Кроме того, поскольку пожилые люди обычно одиноки, во время переселения их селили вместе по несколько человек в один дом, что также было не комфортно для стариков.
Среди переселенцев привязанность к дому оказалась очень сильной — дом нужен для того, чтобы ему принадлежать. Многие из переселенцев более молодого или среднего возраста, которые сегодня имеют хорошее жильё, работу и семью на новом месте сообщили, что они бы тоже вернулись и отстроили свои разрушенные дома, если бы власть открыла часть Чернобыльской зоны для репатриации.
Поэтому для чернобыльцев их родные места имеют большую ценность, они репрезентируют связь с предками, которые некогда жили там. И хотя для большого количества эвакуированных из Чернобыльской зоны их новое место жительства стало настоящим домом, тем не менее, любая возможность увидеть свои прежние родные дома, сёла и односельчан вызывает у них особенное чувство дома, то, которое у них было до аварии.
Жизнь после аварии
Несмотря на то, что сегодня информация о Чернобыльской аварии, о Зоне отчуждения, о самих чернобыльцах является доступной, большинство рядовых украинцев воспринимает все это — как нечто, что существует не здесь, не сейчас, и касается кого-то другого.
Избегание публичного обсуждения проблем Чернобыльской зоны и вытеснение памяти о Чернобыльской аварии через показные образовательные практики препятствует трансформации украинского общества в современную плеяду, способную усваивает уроки собственной истории, а не тяготиться ею.
Такая трансформация, прежде всего, требует смелости осознать свою уязвимость и готовности взаимодействовать со всеми возможными последствиями Чернобыльской аварии для будущих поколений.
«Диагноз, который мы им ставим, — это деньги».
Сегодня чернобыльские самосёлы избегают осознания угрозы радиации и последствий аварии для их здоровья. Так они пытаются сформировать иллюзию, что, если радиации не видно, она не существует, следовательно — не может на них влиять. Однако и сами жизни этих людей уже давно считаются чем-то «нереальным».
Поскольку в Советском Союзе жизнь отдельного человека не имела ценности, сотни ликвидаторов-чернобыльцев были обречены на смерть. После этого им, как и многим людям, эвакуированным из Чернобыльской зоны, было отказано в статусе ликвидаторов, который бы предусматривал некоторые материальные и социальные льготы для них.
Украинское государство, после распада СССР, продлило политику дискурса «нереальности» жизни отдельно взятого человека, которого коснулась авария. Как отметил в отношении чернобыльцев администратор одной из больниц: «Диагноз, который мы им ставим, — это деньги».
Таким образом, с начала аварии чернобыльцы оказались между зависимостью от правительства, которое должно было предоставить информацию о том, что с ними произошло, и необходимостью бороться с тем же правительством, доказывая радиационную природу своих болезней.
Ученые полагают, что потеря контроля над нашими чувствами становится потерей контроля над нашими суждениями, что делает людей уязвимыми перед технологиями, в том числе и ядерным, которые ни они, ни мировые правительства не могут полностью контролировать.
Поэтому чернобыльцы вынуждены принимать за истину в последней инстанции различные суждения о том, что́ на самом деле с ними произошло от «экспертных источников», например от японских экспертов, или черпать её из различных медиа. Всё это следствие того, что живя в обществе риска, они не могут доверять собственному чутью.
Жизненная ситуация чернобыльцев и, в частности, самоселов осложнена ещё и тем, что даже собственному правительству они доверять не могут. Об этом свидетельствует политика «двойной морали», которую власти проводят в вопросах урегулировании последствий аварии на ЧАЭС.
Используя Чернобыльский дискурс как форму, представители административной власти наполняют ее удобным для себя содержанием, чтобы избежать ответственности за обеспечение потребностей самоселов. Например, аргументируя наличие в Зоне опасных доз радиации, они отказывают тем, кто хочет вернуться в свои жилища в Зоне, отказывают и тем, кто уже давно вернулся в занесении их в список самоселов, который облегчает доступ в зону через предоставление пропуска.
Однако желающие все равно находят способы стать самоселами, пусть не де-юре, но де-факто, записываясь в посетители к тем, кому повезло зарегистрироваться самоселами ранее. С такой записью они получают право заезжать и выезжать из Зоны. Сами же «нелегальные» самоселы относятся к такой ситуации иронично:
«…Есть специальный список в Чернобыле. Я здесь живу, но я не самосел. Вон баба Оля тоже не самосел. Мы инопланетяне с другой планеты — спустились и живём здесь. Никто нас никуда не приписывает. Уже сколько мы не подавались, сколько заявления не писали в Чернобыле, где мы только не были – никто нигде нас не принял. Сказали: «Радиация — вам здесь жить нельзя».
Самоселы становятся заложниками тенденции «легитимного» тоталитаризма властных институтов во избежание угрозы распространения радиации из Чернобыльской зоны. Социальные гарантии, которые должны были быть у самоселов, как у граждан, перекрываются неограниченной властью представителей властных органов решать, кто может попадать в зону отчуждения и находиться в ней, а кому это делать запрещено.
В этой ситуации украинские власти продолжают бюрократизацию контроля последствий аварии в стиле своих советских предшественников. С помощью этой стратегии, авария и ее последствия были постепенно «нормализованы» в публичном дискурсе. Иллюзия, что «все под контролем», поддерживалась как советской, так и украинской властью.
Социальные льготы, предусмотренные сейчас для чернобыльцев, являются, скорее, номинальными, а не реальными, они не могут решить эмоциональных, рекреационных или оздоровительных проблем переселенцев. К слову, чернобыльцы, которые имеют статус пострадавших, получают меньше 4-х долларов в месяц на оздоровление.
Противоречие чернобыльских дискурсов
Пространство является политическим проектом, статус и значение которого меняется со временем. Неоднозначный статус Чернобыльской зоны, как полузакрытой территории, где с одной стороны — организовывают экскурсии, а с другой — строят дачи, вызывает необходимость открытой дискуссии об изменении значения и функций Зоны отчуждения для украинского общества. Можно определить три дискуссионных процесса, в которых Чернобыльская зона существует, воспринимается и обсуждается сегодня в Украине — советский, украинский и альтернативный.
Первый дискурс — сокрытие последствий аварии. Он был выявлен для противостояния так называемой «радиофобии» среди населения, которое сообщало о многочисленных болезнях, которые советское правительство не хотело связывать с аварией. Второй дискурс постепенно возник из первого — его можно описать, как «нормализацию» аварии в общественном мнении.
В то же время украинское общество, подыгрывая этой «нормализации», довольствуется новостями о 80-90 летних бабушках-самоселах, которые танцуют, и ведут уникальную аутентичную летопись местного фольклора для многочисленных иностранных туристов, посещающих Зону отчуждения.
А украинские и международные журналисты эксплуатируют чернобыльцев из Зоны, чтобы получить для своих медиа материалы, которые хорошо продаются. Наконец, последний, альтернативный дискурс был сформирован переселенцами, которые не воспринимают Зону, как место опасности или отчуждения:
«…Для кого-то Чернобыль – зона, а для нас – родной край. Это для людей – отчуждение. А мы там родились. Все дорожки знали и знаем…»
Кроме того, многие переселенцы уже давно переместили в своем сознании саму аварию в далекое прошлое, из-за чего для них она потеряла свое трагическое значение. Чернобыльская зона отчуждения, так же, как и сами чернобыльцы и последствия Чернобыльской аварии, продолжают существовать в зеркале украинской современности — реальные и нереальные одновременно, замеченные или замалчиваемые в зависимости от того, удобно ли власти и обществу их замечать, удобно ли говорить о них.
И если Зона является всего лишь объектом, феноменом дискурса нормализации последствий аварии, то переселенцы не могут быть вписаны в концепцию зеркального отражения, поскольку существуют вне всяких теорий. Данное исследование было направлено именно на то, чтобы больше людей услышало их голоса.